Братство прерафаэлитов

Все началось с того, что в один прекрасный (или не прекрасный) день XIX века компания юных львов от искусства (или творческой молодой шпаны) заявила, что они «не желают изображать людей и природу отвлеченно красивыми, а события — далекими от действительности, и, наконец, им надоела условность официальных, «образцовых» мифологических, исторических и религиозных произведений». После этого они объявили свою программу творчества.

Вы думаете, что все это случилось в 1863 году в Санкт-Петербурге и привело к выходу четырнадцати наглецов из Академии художеств, созданию Товарищества передвижных выставок и суровому реализму «Бурлаков на Волге»? А вот и нет. Случилось это несколько раньше — в 1848 году, и в Лондоне. Хотя Академия художеств присутствовала и в этой истории — британская Королевская академия художеств, на выставке которой познакомились молодые художники Хольман Xaнт и Данте Габриэль Росетти. Познакомились, подружились и выяснили, что полностью солидарны во многом, в частности в том, что современная английская живопись зашла в тупик и вот-вот скончается, задушенная скукой и академизмом.

Творить как дети

Просто удивительно, насколько разными путями можно искать выход из того, что кажется тебе тупиком… Французские бунтари боролись с академизмом работой на пленэре, форсированным цветом и размашистым мазком, русские спустя пятнадцать лет выберут дотошный реализм и бичевание язв общества, а британцы решили изобрести личную художественную машину времени и прыгнуть на ней куда-то между поздней готикой и ранним Возрождением. Одним словом, куда-нибудь до всех этих Леонардо, Микеланджело и Рафаэлей с их светотенью, анатомией и перспективой, куда-нибудь, где великие мастера Джотто и Перуджино смотрят на мир наивно и светло, как дети, и пишут как бог на душу положит, советуясь исключительно с Создателем и природой. Помечтав о подобном рае на земле (практически любой студент художественного учебного заведения иногда считает, что рай там, где никто не помнит законы перспективы и правила светотени), они начали активно воплощать свои мечты в жизнь. Не прошло и года, как они заразили своими идеями несколько человек вокруг (в том числе и юного гения Джона Эверетта Милле, поступившего в Академию в возрасте 11 лет) и создали тайное общество «Братство прерафаэлитов». Как вы уже поняли, слово «прерафаэлиты» — вовсе не долг уважения Рафаэлю Санти, а программное заявление: «Мы собираемся рисовать как ДО Рафаэля, который все испортил». Или, цитируя Уильяма Ханта: «Мы решили, что будем стремиться к подобной же простоте. Ведь именно прямота выражения и привлекательная искренность и делали итальянское искусство столь сильным и прогрессивным, пока эффектные последователи Микеланджело не привили свои мертвенные плоды к его живому дереву».

Рассердившие Диккенса

Первые же работы «братства», написанные с обещанной «привлекательной искренностью и прямотой выражения»», довольно сильно шокировали британский художественный мир. Несмотря на заявленную усталость от «мифологических, исторических и религиозных» произведений, художники с энтузиазмом бросились иллюстрировать Библию, и если написанная Росетти с помощью Ханта в 1849 году «Юность Девы Марии»» была воспринята публикой относительно спокойно, то созданная вундеркиндом Милле картина «Христос в родительском доме» (которую он в 1850 году показал на выставке в Академии художеств) имела эффект разорвавшейся бомбы.

«Простота и натуралистичность» картины так возмутили зрителей, что газета Times назвала ее «бунтом в искусстве», а писатель Чарльз Диккенс — «низкой, гнусной, омерзительной и отталкивающей». Особенно критиков возмущало то, что «маленький Христос похож на рыжего еврейского мальчика». Обсуждение скандального полотна дошло до самой королевы Виктории, которая повелела доставить его в Букингемский дворец, дабы она могла лично убедиться, насколько ужасна картина.

Особой крамолы Виктория в картине не нашла, но в целом вокруг работы Милле получилось именно то, о чем только может мечтать любое свежее художественное течение, а именно великолепный, шумный, грязный, нецивилизованный скандал, после которого художника сложно забыть. За компанию с Милле на этот раз досталось и Росетти, выставившему в Академии «Благовещение», написанное с существенными отступлениями от канона (и с не менее существенными нарушениями перспективы).

Критик Френк Стоун писал о ней: «Игнорируя все великое, что было создано старыми мастерами, эта школа, к которой принадлежит Росетти, плетется неуверенными шагами к своим ранним предшественникам. Это — археология, лишенная всякой пользы и превратившаяся в доктринерство. Люди, принадлежащие этой школе, заявляют, что они следуют правде и простоте природы. На самом деле они рабски имитируют художественную неумелость».

О пользе критиков

Будем честны: ехидный критик не был так уж не прав, потому что некоторые попытки прерафаэлитов сделать вид, что они внезапно забыли теорию живописи за последние четыре века, выглядели малоубедительно и порядком напоминали театральное представление, где бородатый актер в коротких штанишках качается на скрипящей под ним деревянной лошадке, старательно притворяясь ребенком.

На первой выставке Росетти, Ханг и Милле не смогли продать ни одной картины. «Братство» разочарованно дрогнуло и начало разбегаться — принадлежавший к нему художник Джеймс Коллинсон из-за этого даже разорвал помолвку с сестрой Росетти Кристиной…

Но тут на помощь «братьям» внезапно пришел Джон Рёскин, чрезвычайно уважаемый художественный критик и историк искусства, и подвел под разрозненный хаос, бушевавший в прерафаэлитских головах, теоретическую базу: «Легко управлять кистью и писать травы и растения с достаточной для глаза верностью: этого может добиться всякий после нескольких лет труда. Но изображать среди трав и растений тайны созидания и сочетаний, которыми природа говорит нашему пониманию, передавать нежный изгиб и волнистую тень взрыхленной земли, находитъ во всем, что кажется самым мелким, проявление вечного божественного новосозидания красоты и величия, показывать это немыслящим и незрящим — таково назначение художника».

И начинанья, взнесшиеся мощно…

В благодарность за эти и многие другие проникновенные слова Милле (подолгу гостивший у критика и продавший ему несколько своих картин) написал его великолепный портрет и заодно увел у него жену, после чего Рёскин прерафаэлитами восхищался уже несколько меньше, но течение успело войти в моду.

В целом в этом не было ничего особенно удивительного. После того как, не выдержав сражения с Рёскином, устали первые, самые пламенные критики, зрители попроще оценили несомненные достоинства работ «Братства» — свежие, чистые краски (на фоне тяготеющих к грязноватой гамме академистов (заботы прерафаэлитов сияли, как витражи), интересные композиционные ходы (которые, строго говоря, были заимствованы у тех самых «старых» итальянцев, но для англичан смотрелись очень свежо), бесконечную любовь к детализации (какой же покупатель не ценит хорошо выделанную картину?) и греющую душу настоящего британца тягу к патриотическим темам — старинным английским легендам, английской истории и иллюстрациям к Шекспиру. К тому же, что немаловажно, почти на каждой их картине присутствовала красивая женщина, а порой и не одна.

Собственно, знаменитая картина Милле «Офелия» сочетает в себе все эти качества — необычно за- компонованная иллюстрация к Шекспиру, изображающая свежими и чистыми красками и во всех подробностях тонущую красивую молодую женщину. Соблюдая обещание «максимально следовать природе», Милле писал с натуры не только Офелию (подругу Росетти художницу Лизу Сиддел, долежавшуюся в ванне с водой до серьезной простуды и выставившую позже художнику счет на 50 фунтов «за услуги врача»), но и ручей, и цветы.

Читайте: Биография Питера Пауля Рубенса

Таким образом, красивые краски, красивые сюжеты, красивые женщины и грамотная теоретическая база привели к тому, что за какие-то пять лет скандальные бунтари превратились в желанных гостей салонов. В 1853 году, после того как Милле стал действительным членом некогда презираемой «братьями» Академии художеств и переименовал картину «Христос в родительском доме» в «Плотницкую мастерскую», возмущенный этим Данте Габриэль Росетти заявил о роспуске «Братства прерафаэлитов». Цитируя все того же Шекспира: «И начинанья, взнесшиеся мощно, сворачивая в сторону свой ход, теряют имя действия». Кстати, эту фразу можно применить не только к взлету и падению союза «викторианских авангардистов», но и к личной живописной карьере Милле. Остепенившись, бывший бунтарь заработал своей живописью немалое состояние, получил титул баронета, стал президентом Академии художеств и… автором картины «Мыльные пузыри», бесконечно растиражированной на мыльной обертке.

Неистовый Росетти

Хотя на самом деле это не конец истории, а просто некоторая пауза, чтобы перевести дыхание.

Дело в том, что Данте Габриэль Росетти (художник, строго говоря, довольно посредственный) обладал той самой волшебной харизмой, что позволяет людям становиться религиозными или революционными лидерами или… создавать новые стили в искусстве. Вот так писал о Росетти художник Вэл Принсеп: «Он был планетой, вокруг которой мы вращались. Мы копировали даже его манеру разговора». Возможно, дело отчасти в крови — ведь отец этого «итальянца по происхождению и англичанина по земле» был бунтарем-карбонарием, а мать — сестрой врача поэта Байрона, доктора Полидори. Человеку с таким происхождением легко сдаваться не с руки.

Вторая волна

Оплакав недолгий век «Братства прерафаэлитов», Росетти нашел себе новых последователей и через три года возродил союз в новом составе, назвав его «Хогартский клуб». Среди астероидов, вращавшихся вокруг «планеты по имени Росетти», следует выделить два особо крупных — Эдварда Берна-Джонса и Уильяма Морриса.

Первый из них буквально набился в ученики к Росетти, восхищенный его картинами по мотивам поэзии Данте Алигьери, и сумел сделать то, что не удавалось прерафаэлитам до него, — слил воедино наивность старых мастеров и современные навыки, не выглядя при этом «бородатым дядей, притворяющимся ребенком». Используя, казалось бы, те же приемы, что и «прерафаэлиты первой волны», он смог наполнить свои композиции мечтательным покоем, характерным для фресок Джотто, и найти идеальный баланс реализма и декоративности, свойственный картинам Фра Анджелико и Боттичелли. Сложно понять, чему именно Берн-Джонс, уже во время знакомства с Росетти прекрасно владевший рисунком и композицией, хотел научиться у одержимого итальянца, раз за разом писавшего своих возлюбленных — сначала Элизабет Сиддал, затем Джейн Моррис (жену Уильяма Морриса), — превращая их то в Беатриче, то в Лилит, то в сурового ангела.

Вряд ли Берн-Джонс надеялся улучшить у Росетти свою технику живописи… Возможно, ему было нужно найти именно этот волшебный взгляд, который позволял неистовому итальянцу видеть столько величия и поэзии в женщине с пышными волосами, капризным вырезом губ и тяжелой мужской челюстью. И нельзя сказать, что ему это не удалось, потому что бледные, прозрачноглазые «женщины Берн-Джонса» сейчас знамениты не меньше, чем величественные «женщины Росетти».

А вот никаких «женщин Морриса» (кроме «музы» Росетти — его жены Джейн) зрители не вспомнят, так как за всю свою жизнь Уильям Моррис закончил всего одну картину. Но это не помешало ему основать «Движение искусств и ремесел», став благодаря этому одной из самых влиятельных фигур в декоративном искусстве XIX века и в немалой степени родоначальником стиля модерн. Декоративные мастерские Морриса выпускали гобелены и мебель, обои и ткани.

Все то, что порой кажется избыточным в работах прерафаэлитов — звучные до неестественности краски, изобилие орнамента, сухая и жесткая проработка деталей, — как нельзя лучше подошло для прикладного искусства. Печатал Моррис и книги — вот что писали о шедеврах, выпущенных его издательством: «…Читателю, привыкшему к простым и функциональным шрифтам XX века, издания «Келмскотт-пресс» кажутся роскошными порождениями Викторианской эпохи. Богатый орнамент, узоры в виде листьев, иллюстрации по дереву — все это становится важнейшими образцами декоративного искусства XIX века: все сделано руками человека, внесшего больший вклад в эту область, чем кто-либо другой». Среди людей, очарованных удлиненными пропорциями и сонной величавостью героев Берн-Джонса и великолепными томами «Келмскотт-пресс», был и желтый бриллиант британской графики — великий Обри Бердслей. Но это совсем другая история…